– Да, – соглашается он. – Но и лучше не станет. Займусь этим на неделе.
Молчание.
– Вы очень заняты? Ищете работу?
Ответа нет.
Интересно, можно ли рассказать ему про Джейн? Что он скажет?
Но прежде чем я решаюсь на это, он целует меня.
Мы на полу площадки, я чувствую кожей грубый ротанг. Потом Дэвид поднимает меня и несет в комнату, к ближайшей кровати.
Он прижимается губами к моим губам, его щетина царапает мне щеки и подбородок. Одной рукой он сильно теребит мне волосы, другой тянет за кушак халата. Когда халат распахивается, я втягиваю живот, но Дэвид только крепче меня целует – в шею, плечи.
Порвалась ткань с игрой огня,
Разбилось зеркало, звеня.
«Беда! Проклятье ждет меня!» —
Воскликнула Шалот.
Почему Теннисон? Почему сейчас?
Я так давно не ощущала этого. Так давно.
Я хочу снова это почувствовать. Я так устала от призраков.
Потом в темноте я глажу его по груди, животу, по дорожке волос, которая тянется от пупка вниз.
Он дышит ровно. И я уплываю в сон. В полудреме мне видятся закаты, Джейн. В какой-то момент я слышу мягкие шаги на площадке и, к своему удивлению, хочу, чтобы он вернулся в постель.
Просыпаюсь с тяжелой головой. Дэвида рядом нет. Его подушка прохладная. Я прижимаю к ней лицо – пахнет по́том.
Я перекатываюсь на свою сторону, подальше от окна, от света.
Что произошло, черт побери?
Мы пили – разумеется, пили. Я зажмуриваюсь. А потом мы поднялись на верхний этаж. Стояли под дверью люка. После чего оказались в постели. Или нет – сначала мы рухнули на площадку. Затем была постель.
Кровать Оливии.
Широко открываю глаза.
Я в кровати дочери, ее одеяло прикрывает мое обнаженное тело, на ее подушке высох пот мужчины, с которым я едва знакома. Господи, Ливви, прости меня.
Бросаю косой взгляд на дверь, в сумрак прихожей, потом сажусь, прижимая к груди простыню – простыню Оливии с набивным рисунком в виде маленьких пони. Ее любимых. Она отказывалась спать на других простынях.
Я поворачиваюсь к окну. Снаружи ноябрьская серость и сырость, капает с листьев, с карниза крыши.
А что у нас там, на другой стороне сквера? Отсюда я могу заглянуть прямо в спальню Итана. Его там нет.
Я дрожу.
Мой халат распластан на полу, похожий на след от заноса автомобиля. Вылезаю из постели, поднимаю халат – почему у меня дрожат руки? – и заворачиваюсь в него. Одна моя тапка забыта под кроватью, другую я нахожу на лестничной площадке.
На лестнице я перевожу дух. Воздух спертый. Дэвид прав – надо проветрить дом. Надо, но не буду.
Спускаюсь. На следующей площадке смотрю в одну сторону, потом в другую, как будто собираюсь переходить улицу. В спальнях тихо, простыни по-прежнему смяты после моей ночи с Биной. «Моя ночь с Биной» – звучит двусмысленно.
Я старомодна.
Один пролет вниз, и я заглядываю в библиотеку, в кабинет. А за мной подглядывает дом Расселов. У меня такое ощущение, словно он следит за мной, пока я хожу по своему дому.
Сначала я слышу его, потом вижу.
Он стоит в кухне, пьет воду из стакана. Здесь царство теней и стекла, такое же сумрачное, как и мир за окном.
Я рассматриваю его перекатывающийся кадык. Волосы на затылке неряшливые, из-под складки рубашки выглядывает стройное бедро. На миг я закрываю глаза и вспоминаю, как прикасалась к этому бедру, как целовала это горло.
Вновь открываю глаза – он смотрит на меня темными глазами, которые кажутся еще больше в тусклом свете.
– Подходящий повод, да? – говорит он.
Я чувствую, что краснею.
– Надеюсь, я тебя не разбудил. – Он поднимает стакан. – Просто захотел пить. Через минуту уберусь.
Он допивает воду, ставит стакан в раковину. Вытирает руку о штанину.
Я не знаю, что сказать.
Похоже, Дэвид это чувствует.
– Не стану тебе докучать, – говорит он и делает шаг ко мне.
Я вся сжимаюсь, но он идет мимо, к двери цокольного этажа. Отступаю, чтобы дать ему дорогу. Поравнявшись со мной, он поворачивает голову и тихо произносит:
– Не знаю, что сказать: спасибо или прости.
Я смотрю ему в глаза, подыскивая слова.
– Да ладно. – Голос у меня хриплый. – Не волнуйся на этот счет.
Он, подумав, кивает:
– Похоже, мне следует просить прощения.
Я опускаю глаза. Он открывает дверь.
– Вечером уеду. У меня работа в Коннектикуте. Должен вернуться завтра.
Я ничего не говорю.
Услышав, как за ним захлопывается дверь, я перевожу дух. В раковине я наполняю его стакан водой и подношу к губам. По-моему, я вновь чувствую его во всей полноте.
Итак, у нас с ним было.
Мне никогда не нравилось это выражение. Слишком бесстыдное. Но деваться некуда: это произошло.
Со стаканом в руке я подплываю к дивану, где на подушке свернулся клубком Панч. Кончик его хвоста виляет. Сажусь рядом с ним, зажимаю стакан между бедрами и откидываю голову.
Этику в сторону – хотя это не вполне этическая проблема, верно? Я имею в виду секс со съемщиком. Не могу поверить, что мы занимались этим в постели моей дочери. Что сказал бы Эд? Я съеживаюсь от досады. Конечно, он не узнает, но все же. Все же. Мне хочется поджечь эти простыни. Пусть сгорят пони и с ними все прочее.
Вокруг меня дышит дом. Как слабый пульс, неустанно слышится тиканье дедушкиных часов. В комнате царят расплывчатые тени. Я вижу себя, свое призрачное «я», отраженное в экране телевизора.
Интересно, что́ бы я предприняла, если бы оказалась на этом экране среди героев какого-нибудь фильма? Ушла бы из дому, чтобы заняться расследованием, как Тереза Райт из «Тени сомнения». Призвала бы друга, как Джимми Стюарт из «Окна во двор». Да, я не стала бы торчать здесь, в этом неряшливом халате, раздумывая, в какой угол кинуться в следующий момент.